Тайны мозга - Страница 78

...

Я уже не раз говорил, что идея олицетворенного Бога представляется мне детской. Можете называть меня агностиком, но я не разделяю воинственности профессиональных атеистов, рвение которых объясняется главным образом болезненным актом освобождения от оков религиозного учения в юности. Я предпочитаю позицию смирения, соответствующую слабому пониманию нашим разумом природы и нашей сущности.

Высказывался ли кто-либо из видных деятелей о своей вере более недвусмысленно, чем Эйнштейн, и был ли он при этом понят более превратно? Вот вам еще один пример тому, как слепа вера.

Естественное и сверхъестественное

Наука оперирует в сфере естественного, а не сверхъестественного. По сути дела, никакого «сверхъестественного» или «паранормального» не существует. Есть только естественное, обыкновенное, и тайны, которые нам еще только предстоит объяснить естественными причинами. Такие слова, как «сверхъестественный» и «паранормальный», служат всего лишь лингвистическими местозаполнителями, пока мы не найдем естественные и обыкновенные причины или не прекратим поиски, утратив интерес к ним. Именно это обычно происходит в науке. Тайны, которые некогда считались сверхъестественными или паранормальными явлениями, например, как астрономические или метеорологические, встраиваются в науку, как только их причины становятся понятными. Например, когда космологи обозначают терминами «темная энергия» и «темная материя» так называемые недостающие энергию и массу, необходимые для объяснения структуры и движения галактик и их скоплений, в их намерения не входит пользоваться этими описательными характеристиками в качестве объяснения причин. Темная энергия и темная материя – просто когнитивные удобства, которыми пользуются, пока не будут обнаружены действительные источники энергии и материи. Когда теисты, креационисты и сторонники теории разумного замысла ссылаются на чудеса и акты сотворения ex nihilo, для них это конец исследований, в то время как для ученых выявление таких загадок – всего лишь начало. Наука продолжает процесс с того места, на котором останавливается теология. Когда теист говорит «и свершилось чудо», как на остроумном рисунке моего любимого карикатуриста Сидни Харриса, где у двух математиков возле доски обращение к высшим силам втиснуто в последовательность уравнений, я цитирую подпись к этой карикатуре: «По-моему, нужна развернутая форма вот здесь, на втором этапе».

...

Такие слова, как «сверхъестественный» и «паранормальный», служат всего лишь лингвистическими местозаполнителями, пока мы не найдем естественные и обыкновенные причины, или не прекратим поиски, утратив интерес к ним.

С точки зрения наших предков из бронзового века, основавших великие монотеистические религии, способностью создать мир и жизнь могло быть наделено только божество. Но по мере того, как мы постигаем технологию сотворения, сверхъестественное становится естественным. В этом и заключается мой гамбит: единственный Бог, которого способна открыть наука, – естественное существо, сущность, присутствующая во времени и в пространстве, ограниченная законами природы. Сверхъестественный Бог, существующий вне пространства и времени, непостижим для науки, так как не является частью естественного мира, следовательно, наука не в состоянии познать Бога.

Этот довод я привел в ходе спонсированных фондом Темплтона дебатов с теистом и преподавателем медицины в Гарварде Джеромом Групменом, который возражал, что Бог «неизмерим и не имеет формы», что он существует «в пространстве, которое невозможно оценить количественно или описать научными средствами», что «мы не в состоянии полностью понять природу и измерения Бога» и что «Бог существует вне времени и не может быть связан с пространством». Откуда же тогда, спросил я, вам известно, что этот Бог существует? Как физические существа, формирующие представления о мире на основании восприятия (посредством наших органов чувств) и концепций (с помощью нашего разума), как мы вообще можем познать сущность, которая по определению находится за пределами и нашего восприятия, и наших концепций? Разве не требуется Богу в какой-либо момент войти в наше пространство и время, чтобы явить себя тем или иным образом, допустим, путем молитвы, Божиего промысла или чудес? И если так, почему наука не в состоянии количественно оценить этот божественный поступок? Если есть некий другой способ познания, допустим, как у мистиков или правоверных, посредством глубокой медитации или молитвы, почему же тогда нейробиология не может сказать ничего хоть сколько-нибудь значимого об этом процессе познания? Если мы пришли к пониманию – как показали исследования с участием медитирующих монахов и священников, погруженных в молитву, – что некая часть теменной доли мозга, ассоциирующаяся с ориентацией тела в пространстве, бездействует в подобных медитативных состояниях (вызывая сбой нормальной функции различения между «я» и «не-я» и таким образом создавая ощущение «единения» с окружением), разве не подразумевается здесь не контакт с сущностью, находящейся за пределами пространства и времени, а просто изменение нейрохимических характеристик?

В конце концов Групмену пришлось сделать одно из самых откровенных заявлений по вопросу веры, с каким я когда-либо сталкивался, и признать: «Почему мы верим? Рационального ответа у меня нет. Этот вопрос относится к той же категории, что и другой, «Почему мы любим кого-либо?». Можно свести всю проблему к определенному набору компонентов, возможно, нейротрансмиттеров, но каким-то образом ответ оказывается за пределами истинно познаваемых. В состоянии такого когнитивного диссонанса живут такие же люди, как я, и с этим состоянием нам часто приходится вести борьбу».